Том 9. Рассказы и очерки - Страница 103

103

— А ты рассказываешь, Коля? — упрекнул Муратов.

— Я молчал… Она просила «пока»… А теперь не все ли равно?.. И только тебе, Коля… Ты пойми… Ведь ты не свалял дурака, как я… Тебе ведь Маруся не говорила: «может быть, скоро»? — взволнованно и нетерпеливо спросил Быстренин.

— Свалял!.. — ответил Муратов.

— И тоже: «может быть, скоро»?

— Просто отказала!

Быстренин облегченно вздохнул.

— Так ты не можешь почувствовать этого свинства… Тебя Маруся не обнадеживала!

Муратов понимал и чувствовал, что «свинство» не в том, за что Быстренин так возмущается, считая себя обиженным. И он проговорил:

— Ты, брат, умный и психологии разные любишь, а взъерепенился на Марусю из-за чего?.. Из-за того, что подала тебе надежду?.. Ну так что ж, что обнадежила… Тогда ты нравился, а потом… Да мало ли причин… Раздумала и шабаш! Да хоть бы слово дала… Разве уж не может взять его назад… В таких делах не позорно не сдержать слова… Любовь… это… сам знаешь, совсем особенная штука…

— Ну, положим… Особенная.

— Так извини, Коля, а в тебе только мужское самолюбие говорит. Втюрился, так и в тебя должны втюриться. А она не желает!

— Ну и черт с ней! — воскликнул Быстренин. — И ты, Алексей Алексеевич, пошли ее к черту. А то вообразит, что так мы и пропадем из-за нее… А выходить за борова все-таки свинство! — прибавил Быстренин.

— И не будем больше говорить о Марусе.

— Идет. Не будем. А за молодою женою борова не приударишь, Алексей Алексеевич?

— Это ты около чужих жен околачиваешься… А я не занимаюсь такой охотой. И тебя не хвалю.

— А я не вижу ничего дурного… Надо же нашему брату, лейтенанту, поухаживать за чужою женой, если своей нет…

— Женись.

— Маруся предпочла борова… На свадьбу пойдешь?

— Нет. А ты?

— Непременно пойду.

— Только смотри, Николай Иванович… У тебя ведь язык — враг твой…

— Так что же?..

— Не скажи Марусе чего-нибудь… понимаешь… обидного насчет замужества… Боров — не боров, а ее муж.

IV

Стояла чудная весна. В севастопольских садах цвели фруктовые деревья. На улицах благоухали акации.

Бухты были оживлены с раннего утра. Суда обеих черноморских дивизий, зимовавших в огромной Корабельной бухте, вооружались для предстоящего плавания. Мачты уже оделись такелажем и сетью снастей. Палубы приводились в порядок. Паруса были привязаны. С шаланд выгружались бочки с провизией и цистерны с водой.

В Корабельной бухте висела ругань боцманов. Через три дня все эти корабли — фрегаты, корветы, бриги, шкуны и тендеры — должны выйти на рейд и выстроиться в две линии.

В начале первого часа дня Муратов и Быстренин, с пяти часов утра наблюдавшие за окончанием вооружения их судов, «Ласточки» и «Ястребка», возвращались домой, на квартиру, обедать последние дни перед плаванием вместе. Оба в стареньких рабочих сюртуках, в сбитых на затылки фуражках, с «лиселями», как называли черноморцы белевшие брыжжи воротничков сорочки, которые моряки носили, несмотря на николаевские времена, оба раскрасневшиеся, усталые и голодные, оба веселые и довольные, оживленно перекидывались словами о работах на их судах, боцманах и «молодчагах»-матросах, о скором плавании и о скором приезде в Севастополь Корнилова, начальника штаба главного командира черноморского флота и портов, — адмирала-умницы и грозы для командиров.

О Марусе друзья даже и не вспомнили. После выхода замуж она была забыта, тем более основательно, что уж перестала быть прежней чародейкой и не пробовала больше своих чар. Притихла. «Боров» был не из близоруких, на бульваре гулял вместе и не был любезен с молодыми людьми.

Друзья выпили по рюмке, с удовольствием съели суп, битки и блинчики, приготовленные вестовым Муратова Клименкой и поданные вестовым Быстренина Селезневым, и собирались было отдохнуть после обеда, как в комнату вошел охотник Бугайка, сильный и крепкий старик, в ловко сидевшем на нем измызганном старом буршлате и в стареньких грязных сапогах, в которые были засунуты побуревшие штаны.

Бугайка, отставной матрос, был отличным охотником, знающим все места в окрестностях Севастополя, Симферополя и Бахчисарая. Он был бродяга по натуре и не боялся одиночества. Жена давно его бросила, и Бугайка нанимал каморку в Корабельной слободке у старушки — вдовы боцмана. Но жил дома редко. Шатался с ружьем по крымским долинам и в горах. Выучился по-татарски и водил с татарами знакомство. Дичь продавал в Севастополе господам и часто дарил барчонкам ежей, лисичек, зайцев и кроликов. Деньги пропивал, угощая каждого. И затем снова уходил шататься с ружьем.

— Здравия желаю, Алексей Алексеевич! Здравия желаю, Николай Иванович!

Оба лейтенанта весело встретили Бугайку и удивились, что он в городе трезв.

Он осторожно достал из-за пазухи длинноухого с Волнистой светло-желтой шерстью щенка и, прихватив его своею жилистой, корявой рукой за шиворот, поставил на пол и сказал:

— Правильный сеттерок! Полюбуйтесь, ваши благородия! Три карбованца прошу. Стоит!

Друзья подошли к щенку, и каждый из них с серьезным видом знатока выщупал визжавшего щенка, заглядывал в зубы, раздвигал глупые глаза, трогал нос, потягивал пушистый хвост и выворачивал уши.

Видимо, оба лейтенанта были от щенка в восторге.

И почти одновременно оба сказали:

— Беру, Бугайка!

— Возьму щенка!

Быстренин значительно прибавил:

— Не найденный?

— Не беспокойтесь, Николай Иваныч! Не подведу знакомых господ, ваше благородие! Ни у кого вокруг нет таких сук, чтобы… найти сеттерка. Одна Ахметкина сука под Бахчисараем недели три ощенилась. Ахметка и подарил утром кобелька… А хорош?

103